В продолжение поста о будущем демонтаже Мордора "Слиняет в три дня".
Ниже я даю выдержку из воспоминаний известного российского социолога Овсея Шкаратана. Четко видно одну и ту же тенденцию: там, где власть остается сильной - россияне слепо, как рабы вкалывают и как скот безмолвно идут на смерть ради той власти. Но как только центральная власть начинает ослабевать, тут же моментально изчезает "Россия", "русский народ" и т.д.
"За день до начала войны мы приехали в Киев — к дедушке с бабушкой, родителям матери. Война началась, когда я перешел в третий класс. Поехали к бабушке с дедушкой — и сразу же в эвакуацию. Когда нас эвакуировали, дедушка отдал нам свое место на барже — мне и матери. Мест для эвакуации было немного. Хотя я твердо знал, что всякие начальники вывозили почти все свое имущество в эвакуацию. Я сам это наблюдал. Я слышал рассказы отца и других о том, как проходила эвакуация в Ленинграде, — совершенно другая война и другое поведение, чем в Киеве.
Нам вообще в первое время не везло. Мы «путешествовали» по югу России, где многие люди, с кем я сталкивался, ждали немцев. Потом мы были вывезены в Красный Яр — крупное село под Астраханью. и жили в семье коммунистов. Главой семьи была тетя Зина — она работала в горкоме партии, а ее сестра, тетя Люба, работала в столовой. Характерно, что еды-то у них не было. А тамошние казаки и калмыки перекрыли все дороги. Они грозили вырезать жидов, коммунистов и эвакуированных. Поэтому зимой сорок первого-сорок второго годов коммунисты и эвакуированные просто голодали. А еда в селе была, ее не было для нас. В то время были созданы комсомольские отряды, которые пробивались с трехлинейками в Астрахань и иногда привозили еду. Часто эти ребята гибли. С ними был и Толя Гордиенко — сын тёти Любы. Как сейчас его помню, пятнадцатилетний парень — он с отрядом таких же мальчишек- комсомольцев ездил за едой. Еду привозили только для детей. Мы сидели по домам (школы не было, одежды не было) и раз в день получали пятидесятиграммовые булочки. В отличие от питерских, булочки были из хорошей муки.
Мать работала уборщицей в детдоме. С этим детдомом мы уехали, когда в Калмыкии началось восстание. Об этом восстании сейчас известно довольно мало. Но я слушал, что восставших калмыков поддержали казаки. К нам в школу, это был районный центр, детишки- калмычата привозили своих умирающих учительниц, у которых на груди была вырезана кожа в форме пятиконечной звезды — они погибали на наших глазах. Было впечатление, что идет гражданская война — одновременно с Отечественной. Оттуда нас эвакуировали на пароходе, по реке Урал. По дороге началась холера, в живых осталось только несколько человек. Пароходик не мог никуда пристать, пока не умерли все, кто заболел холерой. Нас высадили, больных, голодных, во вшах, поселили в одном селе, кстати, тоже казачьем. Но оно уже было, можно сказать, более советским. Оттуда мы перебрались на Урал — сначала в Свердловск, потом в Молотов, Екатеринбург, Пермь. Там мы столкнулись с другой Россией, той самой, которая создавала танковые корпуса, кидалась под немецкие танки, той самой, где голодные, совершенно истощенные рабочие сутками не выходили из цехов. Это я все видел сам, поскольку нас не щадили: мы, мальчишки, тоже работали: кто в госпиталях, кто на заводах. В госпиталях было самое тяжелое — гной, вонь стояла страшная. Мы работали уборщиками — помыть, прибрать, принести, отнести. Кто постарше — ухаживали за ранеными. Там была настоящая война, не та война, которая описывается в просоветских романах.
А вот то, что было на юге, — как будто другая Россия".
http://jour.isras.ru/index.php/socjour/article/viewFile/761/714
